1

На реке корабль моста,

взвесь языка чужого:

Латвия через «ла»,

звуком «с» облегчая слово.

Море балтское, неласковое,

лижет белые берега.

Улица, где нога цепляется за ногу.

Латвия, как недотрога,

которую не обнимешь никак.

2

Я зависну облаком над шпилем.

Ригас неторопливое пиво,

брусчатка,  мокрая от дождя.

Европа, немного погодя,

                                         за поворотом,

                                                  лениво полощет флагом.

Рига – влажная бумага,

на которой пишет кто попадя.

3

У гавайской гитары на Домской

особенный привкус облаков,

отдыхающих на шпиле.

Эти стены видали солнце

многочисленных армий, и стили

бродят по фасадам домов,

как тени столетий.

Сейчас две тысячи или тысяча третий,

пожалуй, неважно.

Петушок держит клюв по ветру,

дует европейский теплый

с американским акцентом.

Но гитара немного простужена

сквозняком из России.

Хотя все почти одинаково

после бокала пива.

4

Розовый след самолета,

розовый свет облаков.

На закате смеялся кто-то

и был таков.

Сигарета пахнет печалью.

У женщины в черном кресле,

взгляд отрешенно-отчаянный.

Лишь все повидавшие чайки

бродят по отмели, как бродяги.

И белеет бумага текста,

которому  это все интересно.

5

Море отливом обнажает дно,

сиротливой чайкой на берегу,

одинокому путнику все равно

на скамейке иль с сумкою на боку,

брести по кромке прибоя,

где берег неотличим от моря.

6

Крыши, шпили, окна, витражи

в узелок на память завяжи.

Ночью зимней, одиноко-длинной,

вслушиваясь в перезвон старинный,

в лете заблудившейся души.

Лето Леты – света миражи,

запах кофе, терпкий вкус мартини,

море балтов затянуло тиной,

кошка-жизнь на красной черепице,

золотой петух слетит со спицы.

Крыши, шпили, окна, витражи.

7

Под прической избы, за дверьми с африканским узором,

кто-то жил в позапрошлом столетьи, почти что вчера.

Раздувал самовар, возвратясь с небогатым уловом,

а цветы,  то дожди, то хозяйка поливали с утра.

Мы пришли издалека, стучимся в закрытые сени,

но хозяев не сыщешь, за век изменилась страна.

Англичано-японцы до блеска натерли ступени,

поражаясь ухватам, горшкам, сторонясь топора.

Твои правнуки ездят по свету, летят в самолетах,

ах, речная избушка, музейный вполне экспонат.

На завалинке что-то лопочет по-шведски старушка,

а латышские дети в Макдональдсе щурят глаза.

8

Между Гауей и Даугавой,

сосны слева, а море справа,

приголубит холодной водою,

чье-то лето станет судьбою.

Горловое, гортанное, птичье,

старый замок – былое величье.

У наследников новые нравы,

между Гауей и Даугавой

разноцветные горбятся крыши,

здесь под полом советские мыши

вспоминают былые беседы –

на верандах, совсем по-соседски

в прошлой жизни латыш с белорусом

Мандельштама читали

                                        и грустно

пахли сосны закатом кровавым

между Гауей и Даугавой.

9

Сосны, вылезающие из песка,

висящие на корне одном

Латвия – чайкой за облака,

греет солнца косым лучом.

Мы сюда ненадолго,

слово за слово, почти как дома

в электричке загорелые шведки

уступают место соседке

с большою сумкой.

В переулке колокол гулкий

Англиканской пустой церкви

что-то бормочет о Реформации,

а Объединенные Нации

сладко сопят в отеле

после супа времен Франциска,

того, что приютил да Винчи

за углом, во французской провинции.

Камни Европы поседели

от тысяч сапог,

 вышли на общееевропейскую пенсию

и по-стариковски за порогом дома

вспоминают былых знакомых.

10

Белые чайки над ратушей,

вечера восемь.

Негр спокойно

сидит на скамейке,

старушка Европа всех привечает

и поит своим капучино.

Вышла на площадь

еще неумелая флейта,

будут монетки

весело прыгать на блюдце.

Ужин в кофейне напротив

недешево стоит.

Впрочем, толпа разноцветна

и многоязыка,

ты помаши мне рукою,

беспечный прохожий.

Я улыбнусь на прощание,

за поворотом ждет меня

ратуша Минска.